Национализм — болезнь заразная, как истерика. Передается почти при любом контакте, кроме полового. Половой, кстати говоря, при своей неразборчивости — основной борец с национальной исключительностью, ему очень часто национальность без разницы. Но внешние обстоятельства сильно влияют на обострение этих припадков. То есть большей частью национализм сидит в организме в латентном состоянии, но стоит только взболтать или потрясти, как нате вам — изо всех дыр дым валит. Причем обострение идет в одном пакете с недержанием. Ксенофобия лезет наружу неуклонно, как плод у роженицы.
Так что если бы истории с беженцами в Европу не было, ее стоило бы организовать как флешмоб, чтобы посмотреть, кто чего стоит. Понятно, почему недержание: ведь на сносях живем, на чемоданах. Из последних сил терпим. А тут такое случилось, что твой утробный национализм вдруг стал легитимным, как выборы у Чурова. Ведь слепому ясно, что эти беженцы — фальшивые, ряженые казачки, что это на самом деле боевики попёрли, дабы исламскую весну и карачун старушке Европе устроить. Типа группового изнасилования в доме престарелых. И как они, наивные, не видят, что эти липовые беженцы Европу похоронят, всего европейского лишат, сделают европейца кастратом и в свой гарем сдадут на временное пользование. Попользуются и выкинут. Как изделие номер 2.
У этого ксенофобского припадка — три источника, три составные части. Первый — иждивенческий или эмигрантский. Те, кто советского эмигранта видел вплотную, возможно, заметили характерный признак. Советский эмигрант очень часто себя считает последним из могикан. И все ему обязаны. То есть он — самый последний, кто сумел унести ноги из совка, а сразу за ним упал занавес, жизнь нормальная прекратилась, небо упало на землю, и те, кто остались, или кто после него подался в бега — уже не настоящие, а почти пособники. И точно — нахлебники.
Никто так не настроен антимигрантски, как советский эмигрант. Ему — да, правильно помогали. А вот тем, кто после, или тем, кто не одной с ним крови, — тех поганой метлой гнать взад. И ни копейки на них тратить нельзя, потому что впустую. И даже вредно.
Это, понятное дело, не только советских эмигрантов касается. Это вообще такая советская иждивенческая черта. И если она есть, то рано или поздно проявится. Против природы не попрешь. Поэтому антибеженская и ксенофобская позиция любимой Латвии, как не жаль, — из той же суповой тарелки заводской столовой. Нам, нам помогайте, а тратить на других — жирно будет. У нас и так мигрантов, от совка доставшихся, — больше, чем надо, так что мы — не ксенофобы, мы впереди Европы всей.
Характерно, что против беженцев — те восточноевропейские страны, которые сосут из ЕС как ненасытный спиногрыз. Все остальные — воры и проходимцы. Святое отнимают.
Следующий источник — арабо-израильский конфликт. Ненависть — вещь обоюдоострая. И трудно измеряемая. Кто кого больше, раньше и более страстно и менее справедливо — история субъективная.
Одним из ее следствий стала исламофобия, никак не менее чудовищная для ее носителей, чем антисемитизм. Но и здесь право первой ночи, обнаруженное в предыдущем святом источнике, применимо вполне. Кто тут у нас жертва номер один, после которой вас здесь не стояло? Правый Израиль давно разыгрывает карту: мол, мир еще содрогнется от злодейств ислама, который — не религия вовсе, а человеконенавистническая идеология. И ждет, когда же глупый мир (на самом деле — Европа) согласится с тем, что палестинцы — прореха на человечестве и никакого государства не заслуживают. Никакого вам Крыма не вернем, так и знайте.
А вместо того, чтобы поддержать последний щит цивилизации на пути варварства, самые что ни есть арабы объявляются жертвой и нагло занимают наше место в вашем пустом сердце. Обидно, досадно, ну, ладно.
Третий источник — непонимание, что такое культура. Что культура и есть условность (лицемерие, вежливость, искусственность, если хотите), противостоящая естественности или эгоизму природы. И гуманизм — культура, и толерантность — культура, и борьба с эмоциями — культура. А русская апология хама, как человека естественного и режущего правду-матку (когда ему выгодно, конечно) — это эпизод выпадения из культуры. Или, если хотите, переход из культуры цветущей сложности в культуру тотального упрощения.
Обвинение Европы в наивности и лицемерии — это, так сказать, джунгли. Плач по закату Европы — попытка оправдать свою обиду и инфантильность. Я — младший в семье, самый любимый, ненаглядный и при этом обделенный. Любите меня, я — чемпион по несчастью.
