Восприятие СССР как империи и любое использование колониального дискурса для описания взаимоотношений центра и регионов является для большинства людей старших поколений психологически недопустимым.
Еще в сталинские времена формулировка "школы Покровского" о России как тюрьме народов была подвергнута ревизии. Возвращения к дореволюционным представлениям о благодетельности империи в полном объеме не произошло, но были внесены две немаловажные поправки. Первая состояла в том, что виновником угнетения народов признавалась не метрополия, а "царизм", что оставляло возможности для прославления деятелей национальных движений, хотя и с осторожностью (так, в послевоенном СССР была временно осуждена деятельность Шамиля, но никто не посягал на героическую роль Костюшко). Вторая означала, что присоединение к России носило в основном добровольный характер и являлось для каждого народа в конкретно-исторической ситуации по политическим и экономическим основаниям лучшим вариантом из имевшихся.
В постсталинские времена сравнения с другими континентальными империями (Австро-Венгерской или Османской) отвергались не только в связи с историческим принципом добровольности вхождения, но с двумя другими аргументами, которые были более свежими и действовали сильнее. Первый – сакральность государства после Великой Отечественной войны резко увеличилась, так как земля европейской части территории страны была буквально полита кровью. Второй – что "окраины" живут за счет центра, который приоритетно инвестирует в их социальную сферу в ущерб средним и малым городам РСФСР и селам Нечерноземья (кстати, интересно, что мощные инвестиции в инфраструктуру и социальную сферу Алжира до сих пор являются аргументом для французского общественного мнения для того, чтобы не рассматривать эту территорию как колонию и не каяться за прошлое).
Эти два аргумента – сакральный и экономический – были изначально противоречивыми. И это противоречие резко обострилось в конце 1980-х, когда после окончания нефтяного чуда экономика стала разваливаться, полки магазинов окончательно опустели и каждый начал тянуть в свою сторону. Тогда даже Валентин Распутин, для которого сакральная тема всегда была важна, заявил в полемике, что выход РСФСР из состава СССР помог бы "и нам решить многие проблемы, как настоящие, так и будущие". Потом он говорил о том, что его не так поняли, но, как говорится, слово не воробей.
Голосования жителей РСФСР весной-летом 1991 года явились наглядным свидетельством такого противоречия. Одни и те же люди голосовали на союзном референдуме за сохранение "сакрального" СССР, на российском в тот же день – за введение поста президента РСФСР (что было важным шагом в эрозии Союза), а на президентских выборах – за Бориса Ельцина, поддержавшего стремление республик Прибалтики (тогда еще не стран Балтии) к независимости. Стремление сбросить обязательства перед республиками оказалось на практике более сильным – но оно сопровождалось представлениями о том, что "далеко они не денутся", "никому они не нужны", "приползут сами". А Россия уже их примет, но на новых, выгодных для нее основаниях.
После того, как экономический аргумент резко снизил актуальность в результате распада СССР (осталось лишь недовольство дотированием в газовой сфере), стал возрождаться аргумент сакральный. Разумеется, для советских поколений – для постсоветских он куда менее актуален. Причем речь шла не о механическом возвращении к советским подходам, но и об их дополнении досоветской логикой. Деятели национальных движений стали "русофобами", а верные слуги престола и Отечества (Паскевич, Дибич, Бенкендорф и др.), деятельность которых осуждалась в советское время, стали одобряемыми фигурами как государственники и сторонники единой и неделимой России. Такая схема была менее противоречивой, чем советская с неприятием "царизма" - и, следовательно, лучше усваивалась.
! Орфография и стилистика автора сохранены
